ПУШКИНСКАЯ ПРЕМИЯ
Рецензентами книг соискателей были самые выдающиеся знатоки - историки, поэты, критики. Кандидаты утверждались на заседании АН под предводительством великого князя К.К. Романова ("К.Р.") Он же лично отбирал лауреатов. Материалы заседания публиковались отдельной солидной книгой. К примеру, "Сборник отделения русского языка и словесности императорской Академии наук...", посвященный 15-му присуждению премии им. Пушкина за 1903 год, насчитывал 200 страниц плотного набора. Заседания проводились 19 октября - в день первого выпуска Царскосельского лицея.
СБОРНИК |
Памяти В. С. Соловьева Он полон был таинственных видений. Ему гробницы были отперты, Бессмертной жизни вечные мечты Угадывал его творящий гений. Его лицо чистейшей красоты, Глубокий взгляд, бровей суровых тени, - Библейские и строгие черты Передо мной встают в часы сомнений. Он был пророк, но всеми был любим. Казалось, свет по волосам седым Скользи, как луч святой, необычайный. Природа, Бог ему открыли тайны. Он проникал познанием своим И в даль веков, и в мир вещей случайный. |
Сонетов, заслуживающих похвалы, а следовательно и вашего внимания, более 50-ти; я очевидно не могу выписать их все целиком; многие из них придется мне пересказывать своими словами, а поэтические создания тем и хороши, что не поддаются передаче сухою прозой. Г. Шуф разбил свой сборник на шесть отделов, которые озаглавил так: "Путь первый. В Египет"; далее идет: "Путь второй. Война". Потом следуют отделы: "На родине", "К Западу", "В горах" и "Палестина"".
Следуя только до некоторой степени подразделению автора, предпочитаю рассматривать сонеты в несколько ином порядке, более подходящем к моей цели.
На первых же порах привожу первый сонет сборника:
Был вечер тих, сады благоухали, И яблони стояли все в цвету. В последний раз, исполненный печали, Родной земли я видел красоту. Я уезжал в неведомые дали, Где дни тревог, где злые бури ждали, А соловей в сиреневом кусту Пел молодость и счастье, и мечту. Довольно грез! Я знал все сердца муки, И на моем обманчивом пути Цветам весны беспечно не цвести. Пел соловей.... Полны тоской разлуки Неслись в саду пленительные звуки. Сад говорил мне доброе "прости!" |
По настроению, по поэтическому описанию северной природы, к этому вступлению примыкает сонет LXXXVIII, первый в отделе "На родине", носящий это же заглавие. Он так же удачен, как и только что приведенный. Поэт "в дом родной пришел издалека" и застает давно знакомые, любимые картины: балкон, шаткие ступени, заснувший, полный сладкой лени сад, бег реки среди лугов; он слышит с дорожки цветника жужжанье пчел, ему чудятся взгляд карих глаз, улыбка, русый локон:
Давно, давно исчезнули они! Сирени куст один цветет у окон, - Такой же все, разросся, не поблек он И весь в цветах, как в те былые дни. |
Если рифмы "у окон - поблек он" не слишком удачны, то весь сонет все же очень мил.
В том же отделе сонет CIX, поэтично описывающий Павловский парк и "девять Муз пред Фебом-Аполлоном", и храм Дружбы, и "темный грот в долине",
Где светлый бог оплакан и забыт. В траве густой разбитый мрамор спит. Там я забыл все прежние святыни Для Сильвии, зеленых рощ богини. |
Но поэт погрешил против ботаники, утверждая, что в Павловске "растет тенистый бук", тогда как известно, что это дерево чуждо окрестностей Петербурга.
Укажу на художественный по описанию статуй на Аничковском мосту сонет СХ:
Перед дворцом, из бронзы отлитые, Есть кони дивные. Их пьедестал - Гранитный мост, устои вековые. Коней тех Клодт искусно изваял. Встав на дыбы, узду узнав впервые, Взвились они мятежнее стихии, Но человек смирил их и взнуздал, Напрягши грудь и мускулов металл. Художник смелый выразил в контрасте Две силы здесь, - борьбу ума и страсти. Высокий смысл в скульптуре этой скрыт. Зверь поднялся, ударами копыт Повержен всадник, но железом власти Безумство чувств рассудок победит. |
Если не русские слова: пьедестал, мускулы, контраст, скульптура неприятно поражают в стихах, то как не простить их поэту за несомненно прекрасное изображение известных статуй, за превосходный оборот речи "Напрягши мускулов металл", за счастливое олицетворение борьбы ума и страсти и за гордую уверенность в том, что безумство чувств должен победить рассудок железом власти.
В сонете СХIII остроумно и изящно обращение к Князю Касаткину-Ростовскому:
Пусть не звонят, тебя встречая, князь, Колокола умолкшие Ростова... |
Но не могу не усмотреть сильного преувеличения в утверждении, что удел упомянутого князя - "княженье в царстве слова", что в его стихах
Нам колокол ростовский слышен снова, |
и что его голос "будет славою отчизны".
Зима навеяла г. Шуфу два удачных сонета CXIV и СХХII. В первом из них хорошо, образно и красиво описано окно разубранное "прихотью мороза", а второй настолько удачен, что не могу отказать себе в удовольствии выписать его целиком:
Из облаков, из бездны неба синей Взошла луна над снежною пустыней. Сверкает лес в ветвях из серебра.... Алмазных звезд рассыпалась игра. Лесную глушь окутал белый иней, Безмолвьем веет зимняя пора. Как хорошо в такие вечера, Как дышит мир забытою святыней. Поля горят чистейшей белизной И в хлопьях снег летит в дали пустынной, Летит, блестит и гаснет под луной. Снег, - точно пух от стаи лебединой. Не крылья ли белеют над долиной, Не крылья ли уносят в край иной? |
Надо отдать справедливость нашему автору - его Муза отнюдь не страдает односторонностью; если весь сборник отличается разнообразием содержания сонетов, то эта разносторонность особенно заметна в отделе "На родине". Тут встречаются и впечатления, навеянные городами, напр. Варшавой (Польша) и Одессой, и немцы-колонисты (Клейнлибенталь), и светлая летняя ночь в Финляндии (Ночь на Сайме), и степной простор (Донские станицы), и берега Наровы (Башня Германа), и обращения к художникам (Студия, Художнику), и крысы подгрызающие жилище автора, и любовь (Воспоминанье, Вечер), и блестящее изображение Высочайшего смотра войскам в Петербурге (Цезарь), и наконец отголоски самой последней современности - "освободительного движения" (Революция, Казнь, Власть), погромов помещичьих усадеб (Пугачев), Фабричных забастовок (На фабрике) и даже гибели священника Гапона (Изменник). Не останавливаюсь более подробно на упомянутых сонетах, ограничиваясь указанием на самые лучшие создания нашего автора.
Море также дарить г. Шуфу счастливые вдохновения; в сборнике есть несколько сонетов, посвященных этой стихии; в четырех из них (V, XII, XXXII и CLXVII) ему удалось изобразить ее звучными, блестящими стихами. Автор любит море, его "лазурную ширь", его зыбь, легкую "как сладкий вздох", его "ветерок соленый, влажный, чистый"; к поэту волна
спешит издалека
Вся в жемчугах и золотом уборе. |
В одном из этих сонетов невольно залюбуешься такими образами:
Но месяц встал над морем голубым И плещет волн сверкающая грива. Свой перстень в море бросила луна, И золотом зажглось оно, блистая. (Черное море) |
И как излюбленный припев звучат в конце V-го сонета "Море" не раз повторяющиеся в сборнике слова, отвечающие его заглавию:
Моей души неясное исканье Меня влечет тревожно в край иной. |
Вот лучшие из сонетов рисующих море (ХХХII):
Закат погас, колышет волны сон, И темно-синее померкло море. Богине дня, сияющей Авроре, Допел вечерний гимн свой Аполлон. Ему вослед взошла Диана вскоре. Из глубины на дальнем небосклон Она спешит, и нежно озарен Морской простор, звучащий в стройном хоре. И не сама ль богиня по волнам Плывет в пурпурной раковине там, И алый парус зыблется, играя? Все в струйках море, - с края и до края.... И вновь напомнила моим мечтам Твой зыбкий локон струйка золотая. |
Пестрые картины Востока (ближнего), я бы сказал - яркие акварели - тоже нашли себе место в сборнике. … Справедливость требует указать на более художественные; такими представляются мне XV "Курды", где выпукло и вместе с тем просто, образно и поэтично изображены жители Смирны и их обычаи, а также VIII-й, в котором Царьград прекрасно описан очень хорошими стихами. В заключении сонета наш поэт роднится мыслью с Хомяковым и Тютчевым, часто касавшимися этих дорогих русскому сердцу струн:
О чем ты грезишь, старый Цареград? Падет глава, венчанная тюрбаном, Лучи креста Софию озарят. Судьба твоя прославится баяном. Объединенным в дружестве славянам Да будет здесь единый царь и град! |
Но особенно хорош сонет XIV; судите сами.
Алмаз и жемчуг, четки янтарей, Узорный стих на стали ятагана, - Нет ничего богаче и пестрей Роскошной Смирны, дочери Корана. Причудливо, пленительно и странно Все дремлющим Востоком дышит в ней, - Верблюд в тени прохладного Фонтана И у мечети крылья голубей. Клинок сверкает, кованый в Дамаске, Кальян дымится в зелени шатра, И говорит Шехеразада сказки. Здесь жизнь сама, волшебна и пестра, Сплетает свой узор, цветы и краски Пышней и ярче смирнского ковра. |
Прелестны сонеты посвященные Греции. К ним причисляю я и VII-й "Камея", помещенный автором в отделе "В Египет" между прекрасными стихотворениями "Византия" и "Царьград"; посмотрите, как хорошо окончание:
Сардоникс млечный алая заря Окрасила оттенками коралла. Чей нежный профиль смотрит из овала? Лик Арсинои, лик сестры царя? Свои черты, на ониксе горя Богиня Эос утром рисовала. |
Поэт приближается к Афинам и, вот что мы читаем в сонете XXI-м "Пирей":
Весь порт гремит торговой суетой, - Лишь на холмах в сияньи небосклона Виднеются руины Партенона. Так посреди ничтожности пустой, Где жизнь пестра, шумна, неугомонна, Душа летит за светлою мечтой. |
В следующем ХХII-м сонете поэт говорит:
Увидел я прекрасные Афины, Белевшие в синеющей дали. . . . . . . . . . . . . . . Как путники, что здесь в былые дни В сандалиях вступали в край Паллады, Остановись и посох преклони. |
Не менее изящен сонет XXIII "Акрополь", из которого беру окончание:
Не Ветер ли скользнул над Партеноном? Мне чудилось, пронесся тихий вздох От портика по рухнувшим колоннам. |
В сонете XXVI "Элевзис" читаем:
Я подошел к таинственным руинам. След колесниц в их каменную грудь Здесь врезался, - как будто кто-нибудь Провел резцом на мраморе старинном. . . . . . . . . . . . . . И красный мак вдоль трещин древних плит, Где тлел огонь Дианы и Цереры, О пламени потухшем говорит. |
Пропуская сонеты XXVII "Мрамор" и XXVIII "Фалеро", привожу целиком XXIX:
Как жертвенник, где темный и летучий От гекатомб несется к небу дым, Олимп вставал видением седым, Одетый в снег и сумрачные тучи. Он был суров, пустынный и могучий, Но луч, скользя по облакам густым, Зажег вершин серебряный кручи Божественным сиянием своим. Как будто бы раскрылася завеса, И видел я престол и храм Зевеса - Нагорный снег был мрамора белей. Но пусть Олимп… За далью скал и леса В Фессалии, среди ее полей, Лежал богов почивших мавзолей. |
Несколькими недурными сонетами наш автор обязан Египту. Извлекаю следующие строки из "Фонтана Клеопатры" (XXXVIII):
Египетской царицы гибкий стан, Грудь смуглую, запястья золотые И скарабей, Изиды талисман, Здесь отражали волны ключевые. С толпой рабынь царица шла сюда И, пурпур свой с плеч бронзовых слагая, Вся пахла амброй, знойная, нагая… |
А вот XXXIX сонет:
На берегах таинственного Нила, В безмолвии священных пирамид Прах Клеопатры древность сохранила... В своей гробнице мумия лежит. Ты здесь еще... Не все взяла могила, И образ твой хранит свой прежний вид. На пелене, которой стан обвит, Нард, амбра, мускус, - все, что ты любила. Бессмертья нет, но спящие черты Из тьмы веков глядят на нас, желтея. На месте сердца - камень скарабея. О, Клеопатра! Так ли, это - ты? Где пир любви, чертоги Птоломея, И власть, и блеск роскошной красоты! |
Отдел "Война" особенно близок сердцу. В нем затронуты наиболее заветные мысли и чувства, и нельзя не приветствовать автора за прекрасные стихи, в которых он воспел скорбную годину, пережитую всеми нами с острою, жгучею болью в душе, с трепетными надеждами на победу, с горьким разочарованием поражений, со слезами о павших и тоскою за покинутых ими.
Начну с сонета LXI:
Смеркается. Степная даль туманна. Ползут грядою серой облака. Построившись к молитве у кургана, Стоять ряды пехотного полка. Замолкнул бой тревожный барабана, Священник стал, подъемлет крест рука, И "Отче наш" звучит издалека В рядах солдата вдоль дремлющего стана, Последний луч погаснул за горой, И воронов кружится в небе стая, Зовет беду, заутра кличет в бой. Далече в глубь враждебного нам края Зашла ты, рать великая, родная В вечерний час я помолюсь с тобой. |
Это стихотворение прекрасно. Как просто и вместе с тем сильно выражена торжественная минута вечерней молитвы накануне боя, как кстати здесь и эти серые, ползущие облака, и зловещие вороны - спутники битв, сколько чувства в обращении к войску! Написавший эти строки не мог не сказать:
Здесь с родиной крепка лишь сердца связь, |
как говорится в сонете LX.
С замиранием сердца читаешь такие строки: В дымках блестят шрапнельные огни. Полки врагов, таясь на горных склонах, Ползут в кустах, все ближе к нам они, Все чаще гул ружейной трескотни, И вот идут, построившись в колоннах. Японских пуль свистящий, тонкий звук, Привычный нам, послышался вокруг. Гроза войны грохочет с новой силой. Быть может здесь конец тревог и мук… (На сопках) |
Эти строки красноречиво помечены: ВаФангоу, 2 июня, что придает им особо заветное значение.
Не могу не выписать целиком нескольких следующих сонетов: нельзя пройти мимо них без внимания или ограничиться одними скупыми выдержками.
На поле мгла. С винтовкой часовой Среди ветвей на дереве, как птица, Как сокол, в темной зелени гнездится, До полночи дозор свершая свой. Не ветер ли колышет там травой? Солдат глядит, - все поле шевелится. Мерещатся знамена, тени, лица - "Эй, кто идет?" - Безмолвен мрак ночной. - "Кто там идет?" - он окрик повторяет, Прицелился винтовкой: "Кто идет?" - "Смерть!" - шепчет ночь. "Смерть!" - ветер отвечает. Луна взошла, горит среди высот, На поле битвы мертвых озаряет. Он крестится, он видит - смерть идет. |
Разве не становится жутко от этой картины?
Следующее сонеты LXIV, LXV, LXXII и LXXIII говорят сами за себя:
Под сопками, где шепчет гаолян, Он умирал, и дальней битвы звуки Неслись к нему по зелени полян. Ружейный ствол еще сжимали руки. Он умирал, он изнемог от ран. В чужой стране, среди последней муки О родине он думал в час разлуки, Об армии, покинувшей свой стан. Еще кипел, - он слышал, - бой кровавый. Не тщетно ль он на поле битвы пал? Победы час еще не наступал… Но крыльев тень вблизи одела травы. Паря над ним, вещун грядущей славы, Орел летел к далеким гребням скал. (На смерть Графа Келлера) Что ворон мой, беды вещун крылатый, Что каркаешь ты на поле пустом? Несешь нам весть злой кары, злой утраты? Придет пора, - узнаем мы потом! - "Я с дальних гор. Стоить там гроб досчатый Под саблею и шапкою с крестом, Храбрейший вождь лежит во гробе том. Его в слезах оплакали солдаты. Он пал в бою. Кровавых тридцать ран На теле у него горят глубоко. Судьбой ему был славный жребий дан. Он воскресил надеждой русский стан; Но есть гора, гора где край Востока, Где он погиб от родины далеко". Бежить вагон… Смешались в общей груде Убитые и раненые люди. Их, как дрова, сложили второпях. Во тьме ночной всех гонит жуткий страх. Надежды нет, - спасенье только в чуде. С предсмертною молитвой на губах Застыл солдат. С ним рядом кровь и прах, Тела людей, простреленный груди. Течет из ран кровавая река И льется вниз с бегущего вагона. Железный лязг не заглушает стона. Не брежу ль я? Костлява и тяжка Легла на тормоз мертвая рука. То смерть стоит, - начальник эшелона. Звучит труба, холмы заговорили, Среди огней, среди взметенной пыли В папахах черных движутся полки. Они как зверь, оскаливший клыки, Щетинятся… Японцы близко были, Безмолвные в траншеях, как в могиле. Но вот "ура!" Сибирские стрелки Через окоп ударили в штыки. Полна стремленья, топота и гула Волна солдат через окоп хлестнула, Штыками гребень бешеный блестел. И желтых карликов, простертых тел Лежать ряды, - всех смерть к земле пригнула. То с Севера буран наш налетел! |
Надо поставить в заслугу поэту, что изображая "ужасы войны", описывая раны, кровь и смерть, он не переступает грани художественности, не превращает поэзии в анатомически театр, как это делает напр. Леонид Андреев в "Красном смехе", а между тем наш поэт не отступает от правды, которая становится тем правдивее, тем ближе к жизни, чем лучше умеет поэт вовремя умолчать об иных подробностях. Художественное, поэтическое чутье подсказало г. Шуфу истинную меру.
Из отдала "Война" приведу еще два сонета LXXVIII и LXXIX, полные прекрасных образцов и богатой фантазии.
Вот наш блокгауз среди степной равнины. Вдоль стен его шагает часовой, А во дворе у башни угловой Настурции, левкои, георгины. Заботливо разбить цветник картинный Вкруг домика, где пост сторожевой. И розы там раскрыли венчик свой, И у ворот деревьев тени длинны. Кто ждал бы там цветущих клумб и гряд, Где лишь бойниц чернеет грозный ряд? Цветы и пушки - пестрое смешенье! На днях здесь было жаркое сраженье... Как странны люди: в сердце их царят Вражда и нежность, дружество и мщенье. Под сопками, при ярком свете звезд Ночным дозором движется разъезд. Три всадника всего в отряде конном, Закрыты лица черным капюшоном. Безмолвные, среди пустынных мест, Как тени, едут по нагорным склонам, И русский стан в его затишьи сонном Не торопясь объехали окрест. Легки их кони. От копыт ложится Кровавый след над влажною травой. Передний всадник плащ приподнял свой. Чернея, смотрит в черепе глазница. Мор, Голод, Смерть свои открыли лица, Кивают спящим мертвой головой. |
Наш поэт на протяжении всей книги часто затрагивает вопросы веры. Этой стороною его творчества я и закончу свой очерк, тем боле, что автор сам в своем вступлении признается, что в его книге рассказана история души, ищущей Бога.
Еще в самом начале книги в сонете IV "Забытый храм" поэт сравнивает свою душу с разоренным храмом: алтарь поруган и разбит, святые лики в оправе риз стерты, светильник пал на мраморные плиты;
Ни песен, ни молитв… Тоской объят Печальный ум. Чему молиться ныне? К кому воззвать, во что я верить рад? |
несколько позднее (XIII Легенды) автор прислушивается к преданьям давних лет; ему мечтательно звучат притчи брамана, еврейский закон Моисея, арабские легенды рая и гурий Магомета;
Священных книг сказанья и примеры В младенчестве народов рождены, И зрелый ум напрасно ищет веры. Мы знать хотим, мы веровать должны. Зачем молчат пустыни и пещеры, И Бог живет лишь в сказках старины? |
Плывя мимо лазурного мыса Суниона,
Где сладок волн Эгейских лепет сонный, |
поэт видит нависший над бездной мраморный храм и восклицает:
О, боги Греции! ваш древний храм В развалинах над гладью моря синей, Но красота и счастье милы нам. Не служим мы кумирам и богам, Потух огонь пред новою святыней, - И в сердце ночь, и мир еще пустынней. (XX. Сунион) |
Безверие вполне овладевает душою поэта;
Не пережить минувшего опять. Знакомы нам науки, лжеученья, Раскол ума и веры благодать. Но к нам сойдут ли горние виденья? Не знаю я, не смею утверждать, Не верую и в самые сомненья? (XXXV. Агностик) |
Но жажда веры, жгучая и неутолимая, продолжает жить в сердце поэта:
Никто, нигде не видел в мире Бога И, Сущий, был всегда незримым Он. . . . . . . . . . . . . . . . Перед умом безмолвствует природа. Лишь в час молитв угаданный едва Надежды луч нам светит с небосвода. (XLV. Сомненье) |
Проблески надежды иногда сменяются еще боле мрачными сомнениями:
Случайный мир не создан Божеством, И если б мы воззвать к Нему хотели, - Ответа нет… Мир пуст и ночь кругом. (XLVI. Отчаяние) |
В Манчжурии (отдел Война. LXVIII Будда) автору загородил доступ к ущелью загадочный, громадный идол Будды; в его чертах поэт видит "глубокий сон без грез, небытие, спокойствие, Нирвану" и восклицает:
Из состраданья так же, как Христос Не жизнь, а смерть вселенной он принес. |
В этом "так же" кроется не только отрицание, но и искажение евангельской истины.
Выдержка приведена из сонета, следом за которым идет LXIX-й, настолько изящный, что, отрываясь от нити изложения, приведу его сполна:
Спит лотос белый в сумраке ночном Молися Будде, верь Сакьямуни! Прекрасной Майи лучезарным сном Свободный ум и дух не обмани. Спит лотос белый в отблеске речном. - Цветы земли, - зовут к мечтам они. Но тайна жизни в лотосеодном.... Молися Будде, верь Сакьямуни! Желаний, чувств кипящий водопад Умчится прочь, покой в твоем уме. Мир страждущий Нирване незнаком. Чуть озарен огнем ночных лампад Священный лотос дремлет в сонной тьме, И древний Ганг простерся пред цветком. |
В отделе "В горах", посвященном картинам Кавказа и Крыма, обращает на себя внимание прекрасное окончание сонета CL "Крымские горы"; синеющие тени гор рисуются перед поэтом далеким, смутным очерком:
Он в светлый край мечты мои увлек, За небосклон, в туманы отдалений. Что ждет меня, и что я там найду? Моей души непризнанное горе, Моей любви погасшую звезду? Пусть гребни волн играют в шумном споре, Я парус свой направлю снова в море. Что б ни было, - я верую, я жду! |
Перечислю в этом отдали наиболее понравившиеся мне стихотворения: CLXH Мертвый город - поэтичное описание ЧуФут-Калэ, - CLXIII Караимы, CLXV Чаир, CLXVI Дерекой, CLXXIV Часовня в горах.
Выпишу сонет CLX:
Святые есть обители в горах.... На высоте, презревшей дольний прах, Монастыри стоять за облаками. Венец из звезд горит на Божьем храме. В пещерах там спасается монах, Соединив могилу с небесами. Там вечный мир, замолкли бури сами, И тишина на горних высотах. Даруя жизнь целительной прохладой, Лишь ключ святой лепечет за оградой. Где под скалой деревья разрослись. Но мне ль бежать в заоблачную высь? О странниках молясь перед лампадой, И обо мне, затворник, помолись! |
Мы видим, что безверие постепенно сменяется если еще не верой, то стремлением к ней. Душа поэта не выносит собственной пустоты и пламенно желает найти смутно угадываемое, но еще неведомое сокровище, которое заполнило бы эту пустоту. Уже ранее, лицом к лицу с войском, накануне битвы, он слышит пение вечерней молитвы и невольно присоединяется к ней, хотя вера еще не коснулась его души. Чем дальше, тем чаще встречаются признания, в которых звучит потребность молитвы, а следовательно и веры. Например в сонете ХСVII Русь:
За рощею, встречая луч денницы, Звездой сияет золото креста. Там вечный свет и благовест о Боге. Гул многозвенный слышен из села, Зовущие гудят колокола. Молюсь за тех, кто странствует в дороге. Я не забыл минувшие тревоги, Но в этот час душа моя светла. |
И вот, наш поэт достигает Святой Земли; сонет СLXXVI-й описывает
Голгофы тень, подножие креста, Кувуклии пещерная лампада, - Не там, не там увидел я Христа, Где храм седой, где из камней громада. Я проходил нагорные места. Там маслины шумели в чаще сада, Там Он стоял, - как небо, благость взгляда, Как сладость роз, прекрасные уста. Виденья ли молитвенные грезы, Мечты ль моей безгрешный, светлый сон, - В одежде белой встретился мне Он. Не терния, страдания и слезы, - Цветок нашел я гефсиманской розы В святом саду, где путь на Елеон. |
Сомнения рассеиваются, как утренний туман под лучами солнца; вечный образ Распятого предстал перед поэтом во всей славе, во всем величии своего уничижения, и предстал ему там, где впервые зазвучала проповедь любви к меньшому брату. - Прочтем сонет CLXXVIII:
В святой Земле, в краю обетованном Среди холмов, в пустыне ли найду Меня во тьме зовущую звезду? Я долго шел в скитаньи неустанном. День погасал, склоняясь к дальним странам. Вот ночь зажгла лампад своих чреду… И Вифлеем, укрывшийся в саду, Белея, встал пред нашим караваном. Там миpa свет, исканий долгих цель… Взойдя на холм с гробницею Рахили, Я видел край, где веры колыбель. Встречал я звезды множества земель, Но их лучи души не озарили… Здесь небеса и звезды близки были. |
Все громче слышатся звуки вдохновленные зарождающеюся верою. В сонете CLXXXIX-м поэт рассказывает, как увидал он с вершины Елеона Вифанию,
Где дружба, святость и любовь цвели. Синоптиков, преданий и закона Суровый критик, рывшийся в пыли, Тебя, Ренан, в горах Святой Земли Читаю я спокойно, углубленно… Христа биограф, скептик и поэт, Ты отрицал во истину науки, - Твой старый том беру я снова в руки. Читаю - и сомнений больше нет, В безверии я вижу веры свет, Былых молитв родятся в сердце звуки. |
Подобно многим равнодушным или просто неверующим, наш автор из "Жизни Иисуса", книги отрицания и неверия, вывел заключение обратное тому, к которому хочет привести Ренан, и вот, что мы читаем в следующем СХС-м сонете:
О, если есть святая красота, Есть в мире правда, чуждая сомненья, То где ж искать, как не в словах Христа Нам истины живого откровенья? Обманут ли столь чистые уста? Как могут лгать татя уверенья? - Завет любви, свидетельство с креста И заповедь безмерного прощенья. Кому же верить, если не Тому, Кто подтвердил, ученье смертью крестной? Свет отрицать? В нем видеть ложь и тьму? Возможно ли наперекор уму, Евангелье проверив мыслью честной, Не видеть в нем правдивости небесной! |
Bеpa восторжествовала над безверием, и поэт дарить нас CXCVII-м, истинно прекрасным сонетом:
Тебе, Мария, - песни и моленья, Тебе восторг возвышенной мечты… Я вновь увидел в грезах вдохновенья Чистейший образ женской красоты. Явилась Ты, как сходят сновиденья Перед зарей с небесной высоты, Когда близка минута пробужденья. Не знаю я, не ведаю - кто Ты? Святая ли Ты Дева Назарета, Любовь ли та, что рай сулила мне,- Но вся полна Ты радости и света. Всходило солнце, и в его огне, Как ризой дивной, облаком одета, Сияла Ты в лазурной вышине. |
Хотелось бы закончить выписки последним сонетом (СC. Кипарисовая ветка), весьма удачным, но не представляющим собою торжественного аккорда, каким бы следовало заключить целый цикл стихотворений. Таким аккордом я считаю предпоследний CXCIX-й сонет и им завершу свое изложение:
Окончен путь. Скитаясь одиноко, Искал любви, искал я веры там, Где древний мир постигнут властью рока. В Элладу шел я к мраморным богам… Я был в краях пустынного Востока, Где Будда спит, где молится Ислам, И вновь пришел к библейским берегам, На Иордан, в тень листьев у потока. Я зачерпнул воды в палящий зной И утолил души моей страданья. Я Господа обрел среди блужданья. Окончен путь - тяжелый путь земной. Тревоге чувств, сомненьям отдал дань я… Я верую, я вижу край иной. |
Если на поэтической ниве г. Шуфа встречаются плевелы, то в последней его книги их несомненно меньше, а все еще попадающиеся являют недостатки далеко не столь крупные, как в первых произведениях. Спелая пшеница заставляете забыть о плевелах. И у кого из писателей не найти теневых сторон. В наше же время, когда истинная поэзия большая редкость, нельзя не радоваться появлению хороших стихотворений, а такими следует назвать по крайней мере 50 сонетов книги "В край иной...".
Если бы г. Шуф предстал перед нами с одними этими 50-ю сонетами, мы должны были бы признать в нем истинного поэта…
К. Р.
Павловск, 29 декабря 1906.
Александр Карлович Шуф
«Рассказы из Русской Истории»
Н.Ф.Сазонов и театры Попечительства о народной трезвости
О.Н. Ансберг. «Загадка восточного предсказателя»
Владимир Кудрявцев.
«ШУФ. Попытка литературного расследования».
Книги 1-4
 |
|  |